Я тогда еще не занимался защитой прав журналистов и потому смотрел на проблему шире, в масштабах всей культуры.
Сегодня мне кажется, что основная моя невольная ошибка заключалась в том, что в понятие «культура» я по привычке включал и журналистику. Теперь я думаю иначе, но диагноз от этого не меняется. Изменились обстоятельства, изменились сильно и заметно – в отличие от нас, к которым эти претензии относятся и по сию пору.
Журналистика, в которую я погрузился с головой, к 1991 году стала чрезвычайно смелой, с сегодняшней точки зрения – неправдоподобно смелой. Но эта смелость относилась к прошлому, а в подходах к сиюминутному быту и политике пресса скорее следовала понятиям бескомпромиссности, чем понятиям разумности. Журналисты примеривали на себя только-только появившееся в России название «четвертая власть», не обращая внимание на то, что четвертой властью все-таки является власть общественного мнения, а не власть прессы.
С 1990 года у прессы появился свой закон о печати, закон грамотный, уравновешенный, юридически для того времени почти безупречный. Но к нему долго относились как к закону, дающему прессе права, и пренебрегали теми его разделами, где речь шла об обязанностях.
К октябрю 1993 года, когда перед прессой встал кардинальный вопрос «с кем вы, мастера культуры – с реакционным Верховным Советом или с лояльным прессе и демократически продвинутым президентом?», пресса разделилась, уже тогда ощущая свою общность как обузу и не отдавая себе отчета в том, что победа в политической склоке намного уступает по значению осознанию общности своих задач и целей.
Фонду защиты гласности, который я возглавлял, в конце октября 1993 года впервые пришлось почувствовать свое одиночество: часть газет коммунистической ориентации была единовременно закрыта, и в демократической прессе у их авторов не было возможности высказаться. Политическая составляющая журналистики превалировала. Если представить себе общество в виде корабля, где власть, государство – сменная команда в капитанской рубке, а пресса – одна из важнейших сил, обеспечивающих устойчивость корабля в штормах и бурях времени, то уже 1993 год показал, что пресса предпочитает быть кем угодно, но – в капитанской рубке, начисто забывая об обязанности обеспечивать устойчивость. Все это привело к тому, что в 1996 году пришла пора либо смириться с естественным ходом событий, либо насильственно изменить возникший в обществе баланс избирательных предпочтений и дружными усилиями заставить общество избрать Ельцина. Альтернативы не рассматривались, пресса поставила вопрос – либо коммунисты, либо Ельцин – и сделала все, чтобы избрали Ельцина.
На этом период существования независимой демократической прессы как более или менее влиятельной общественной силы можно считать завершившимся.
Власть прессу не любит и не должна любить, точно так же, как не должна пресса любить власть. Но выстраивать нормальные отношения между ними в условиях материальной зависимости прессы от властей предержащих трудно, чтобы не сказать невозможно. Первыми это почувствовали на себе несколько тысяч районных газет с тиражом от 3 до 10 тысяч экземпляров, которые составляют одну из основ информационного поля в Российской Федерации. Прошла череда изменений в редакционных документах. Дошло до того, что журналистские коллективы районных газет, сдавая позиции, просили только о двух вещах: чтобы финансирование районных газет происходило из вышестоящих инстанций напрямую, минуя непосредственное районное руководство, и о сохранении выборности главного редактора.
Начиная с 2000 года в стране стала создаваться властная вертикаль. И подобно тому, как Совет Федерации и Государственная Дума потеряли самостоятельность и стали четко управляемыми, информационное поле оказалось вполне подготовленным к преобразованию по образу и подобию власти. Были даже предприняты попытки отделить послушных от непослушных путем создания альтернативы Союзу журналистов в виде Медиасоюза, Индустриального комитета и других бюрократических новаций, которые сыграли свою роль ретрансляторов властного импульса, а затем, дав понять работникам СМИ, насколько слаще сотрудничество с властью, чем противостояние ей, по сути, отпали за ненадобностью и уже сегодня влачат жалкое существование.
Что же мы имеем в результате? На трех федеральных каналах – Первом, Российском и НТВ – все четко контролируется государством и уже привычно определяется еженедельными встречами главных руководителей этих каналов с представителями администрации президента. Канал ТВЦ, финансируемый и контролируемый правительством Москвы, периодически фрондирует в вопросах общегосударственной политики, но трогательно лоялен по отношению к московской власти, которая тоже идет в русле общей государственной политики.
Кроме того, существует пока достаточно влиятельный, хотя и не самый высокий по рейтингам канал РЕН-ТВ, который сохраняет известную долю независимости, но в силу обстоятельств вынужден оглядываться на своих собратьев и не забегать чересчур вперед.
Прямой эфир практически на всех каналах ликвидирован, и любые передачи, подразумевающие столкновение мнений широкого спектра, существующих по тем или иным вопросам в обществе, проходят через цензуру, вежливо именуемую монтажом.
Федеральные печатные издания позволяют себе высказывать отдельные мнения, так или иначе не совпадающие с точкой зрения власти, однако делают это так робко и вежливо, что сколько-нибудь заметного резонанса не наблюдается.
Независимость прессы скукожилась, как бальзаковская шагреневая кожа, и представляет собой одну – федеральную – «Новую газету», радиостанцию «Эхо Москвы» и три-четыре десятка независимых региональных изданий; общий тираж всех этих газет – до 500 тысяч экземпляров, что, безусловно, капля в море для 150-миллионного населения России.
Некоторую надежду можно возложить разве что на региональные издательские комплексы, владеющие собственной типографской базой, постепенно и неуклонно проводящие свою региональную политику.
Никак не уменьшающееся количество исков, предъявляемых представителями власти к прессе повсеместно, по всей Российской Федерации, свидетельствует, что государство в лице властей разного уровня, но выстроенных во внушительную вертикаль, продолжает наступление уже не столько на редакционные коллективы, сколько на отдельных не согласных с общей тенденцией журналистов, еще не лишенных трибуны.
Исследования Фонда защиты гласности показали, что до 70% текстов, печатаемых в газетах и произносимых по телевизионным и радиоканалам, имеют своим главным предметом власть и ее представителей, а общество со всем своим спектром мнений и гражданскими инициативами находится на периферии журналистского сознания и не может в этих условиях играть сколько-нибудь значимую роль в решении главных вопросов жизни страны.
Выводы из всего этого делать, может быть, и преждевременно, но на сегодняшний день очевидно, что имеющийся уровень свободы слова в СМИ не соответствует задачам времени, даже тем, что провозглашены властью.
Алексей Симонов
